Творческий вечер Аллы Боссарт

От редакции:

Как мы уже не раз писали, в Кармиэле в последнее время поселились замечательные писатели, поэты, сценаристы, до недавнего времени жившие в Москве и Санкт-Петербурге.

Одна из таких знаменитостей — Алла Боссарт, прозаик, сценарист, публицист. Читатели заставшие перестройку, помнят её как автора «Огонька», «Московских новостей».

Как сценарист она недавно выступала в кармиэльском киноклубе «Кино без попкорна» у Игоря Шприца.

Но читатели узнали и поэта Аллу Боссарт.

И вот в таком качестве её принимали 2 июля в Gallery Club .

Поэт Алла Боссарт своеобразный. В том смысле, что кого-то, возможно смутит наличие в её стихах порой лексики из живого нашего разговорного языка.

И чтобы не смущать таких читателей, мы делаем отметку – статью Игоря Жордана читать только тем, кто достиг совершеннолетия. Как пишут сейчас для +18.

Л.С.

ЧИТАЯ И СЛУШАЯ АЛЛУ БОССАРТ

Хотим мы или нет, нам важна и запоминается манера чтения поэтом своих стихов. Эта уникальность и неповторимость интонаций потом мешает нам остаться с текстом наедине, чтобы вкусить его женственную многоликость.

Рассказывают, что начинающего Высоцкого привезли в Переделкино, к Чуковскому: друзья Высоцкого хотели услышать приговор мэтра.

Высоцкий весь вечер пел, но лицо Чуковского ничего не выражало, не сказал он ничего и после концерта, лишь попросил на ночь только что вышедший сборник поэта.

Наутро, когда молодежь в печальном молчании готовилась уехать, спустился Чуковский и сказал примерно так:

«Владимир, вы замечательно поёте, но этот ваш талант мешал мне услышать ваши стихи сами по себе, без ваших интонаций. За ночь я прочитал ваш сборник и увидел, что у вас много очень хороших стихов, их рисунок, когда читаешь про себя, оказывается совсем не такой, как при пении под гитару».

Примерно такие мысли, точнее, обрывки образов мыслей, проносились в моем сознании, когда я слушал, как Алла Боссарт читает свои стихи. Ее литературный вечер состоялся 2 июля в уютном зальчике Gallery Club, что в Кармиэле у старого центра.

Я никогда прежде не слышал и не читал ее стихов, впрочем, и Алла довольно симметрично призналась, что ее первый сборник вышел только что и, кстати, при поддержке Министерства абсорбции.

Алла читает, как будто птичкой прыгает с ветки на ветку, и я кругленькой черной птичкой прыгаю вслед.

Первый день весны
а хули толку
иглы от сосны
кладем под елку
смыслы познаем
в дерьме по плечи
третьи сутки пьем
и вроде легче
проклята земля
где нет спасенья
ни в субботу бля
ни в воскресенье
(«Первый день весны»)

Черные ветки на фоне белесого предвечернего неба, как нотная тетрадь, они хрупкие и обламываются, когда Алла перепрыгивает на следующую. Я стараюсь успеть вслед. Прыг-скок, прыг-скок.

Алла читает свои стихи.

…Здесь время сгущено и воздух сжижен
и под приглядом Бога — меньше фальши.
До Бога-то отсель гораздо ближе,
а из России, например, подальше….
Зато — духовность, климат и словесность,
и Чичиков все скачет в легкой бричке,
и веселит бессмысленную местность
фламенко Веничкиной электрички.
(Из «Еду я на родину»)

— Почему фламенко, зачем тут фламенко? — я не удержался и после окончания вечера задаю поэту свой дозволенный вопрос из зала. Фламенко — это красное, громкое, кружащееся и вообще испанское. Ничего испанского, бесшабашного и яркого я не знаю в Веничкиной электричке, запутавшейся между раем и адом на своем кольце Мёбиуса.

— Почему фламенко? — переспрашивает меня Алла. — Просто для меня тут так звучит.
— Ах, боже мой, — догадываюсь, наконец, я, — испанский танец не при чем! Это о звуковой форме слова, конечно, ведь в этой форме слова «фламенко» звучит сияющий гонг, медный удар со вспышкой света.

Или смахивает на рекомендации Андре Бретона из «Сюрреалистического манифеста» по поводу «автоматического письма». Нет, ближе, но тоже не то. Хотя…

…Но встать все трудней, и погода все гаже,
и не отвечает презрительный гаджет,
и где та любимая всеми шалунья?
Уж нету ее, да и в сущности, брутто…
(Из «Пока я была полноправною музой»)

Все эти брутты и фламенки это никакой не «формализм» — ненавистный мне термин, обглоданный до неузнаваемости в горячих литературных дискуссиях 20-х годов. Это следы на снегу, оставленные инстинктом свободы поэта, немножко сюрреалистической андрэбретоновской свободы, но свободы настолько свободной, что она сама не замечает и на себя не оглядывается и чей единственный резонатор и контролер — это вкус!

Я небольшой знаток поэзии, поэтому я поступаю примитивно, как зверь в саванне, я поднимаю морду к небу и принюхиваюсь: как пахнет и чем пахнет.

Признаюсь, хотя догадаться об этом уже нетрудно, что на запах аллиных стихов я сделал стойку. Неловко прямо в лоб заявлять: стихи Аллы Боссарт — в диапазоне от хороших до очень хороших.

Но если кому-то из читателей без этого вывода никак, то получайте.

Совесть свою очистил, можно и дальше.

Как поэт Алла задает свободу личного полета, когда взираешь с изумлением на то, как вроде бы небрежно, в одно касание, летящий творец крылом отчеркивает в воздухе силуэты монументов, и те отделяются от воздушных потоков, начинают парить в могучей полноте своего смысла, а мы стоим в изумлении, как перед картиной первоначального творения. К этой свободе нам не подступиться, не приблизиться, а если распознаем ее, то можем только почтительно восхищаться.

Здесь художником руководит его гений в его первичном смысле романтической эпохи, еще не пережившим инфляции эпохи фельетонной.

Мой белый пес, бегущий краем моря,
оглянется с терпением отцовским,
и взмоет цапля, и тотчас же смоет
с песка волной ее косую распальцовку.
Пугая пса, как будто в сизом небе,
летят в прибое бешеные кони.
Как славно все придумал местный ребе —
собаки, цапли, кони, я — в одном флаконе.
(Из «Мироздание»)

Я койку застелила по-солдатски,
освободила стол от ерунды,
последних подобрала штук пятнадцать
антоновок в траве — не для еды,
а так, для аромата, в виде сдачи
с туманных монохромных миражей
резной и ржавой осени на даче.
И заперла все ставни — от бомжей.
(Из «Я койку застелила по-солдатски»)

Ночь, подворотня, мат, помойка…
Верней: помойка, котлован
(заросшая, нагая стройка)
и к тьме прибитые слова.
Им не погаснуть, не исчезнуть
над стройплощадкой продувной
им тлеть на небесах железных
заклятьем русских колдунов.
Из бездны отданный гундосо,
необратимый как луна,
приказ народу-богоносу:
Иди ты на!..
Иди ты на!..
(Из «Ночь, подворотня, мат, помойка…»)

У Аллы вы быстро натыкаетесь и на другой облик свободы, ключ к которому самоирония.

Самоирония делает текучими и относительными все смыслы, что оказывается нам очень в помощь, когда почва смыслов под ногами плывет. Самоирония — это способ организации совместного дружеского человеческого пространства.

На зыбкой почве самоиронии нам легко договариваться с друзьями.

Твердая почва начинает плыть под ногами у Аллы, когда она начинает путаться между двумя родинами.

Тема родины в культуре, особенно в культуре советской, живет в пространстве серьезности, строгости и величия. Положено быть в парадном мундире, навытяжку, а ирония изобличается как измена родине, как государственное преступление, как пресловутое «оскорбление чувств». Алла облачается в самоиронию, как в свободное домашнее платье, и начинает свои игры.

ПРО НАС
Два старых мудака
приехали в Израиль,
не зная языка
и букв не разбирая…
Приехали лечить
свой стариковский ливер.
Не могут отличить
маслины от оливы,
в башке не держат цифр,
глухие, как тетери,
кредитной карты шифр
немедленно потерян,
стоят два старых пня,
о чем-то злобно споря…
Такая вот хуйня.
Зато какое море!

ПРО НАС — 2
Два старых мудака
вернулись в Подмосковье.
Сплошные облака
пропитаны тоскою,
заместо снежных баб
раздолбы ледяные,
бездомных тьма собак
и радости иные.
Стоят два старых пня
бухие, на распутье:
и там, и здесь хуйня…
Зато повсюду Путин.

Сборник Аллы Боссарт так и называется «Еду я на родину».

На обложке — российская ноябрьская непогода, согбенная фигура влачит свой чемодан. И та же амбивалентность: то ли на дождливую родину вернулся, то ли на солнечную родину едет. То ли сам себе навстречу сквозь зеркало хочет пройти.

Когда-то Севела целую повесть о невозможности быть ни там, ни здесь написал «Остановите самолет, я сойду!». Но каждому предстоит самому это осмыслить.

Однажды Андрей Битов заметил, что русская литература традиционно хромает на две ноги: Пушкин и Гоголь, Тургенев и Гончаров, Толстой и Достоевский, Москва и Петербург. Добавлю, что с тех пор русская литература зашагала шире: Россия — США, Россия — Германия, Россия — Франция, Россия — Англия, и далее, и далее. Родина оказывается многолика и уж точно не привязана к политической географии.

Наша прошлая советская родина хотела нас всю жизнь держать в умственных недорослях, внушая, что самое страшное преступление — это измена родине. А что, если я на это отвечу, что родина для того и существует, чтобы ей изменять, хоть немного? В любом случае, если соглашаться, что родина — мать, то это не значит, что жизнь нужно прожить, держась за ее подол.

Однако Алле пока трудно смириться с той свободой, которая происходит от возможности жить на два дома. Российская родина сладостна пережитой широтой страдания, чем-то серым, покосившимся, под меланхоличным дождем.

О, как на родине уместно!
Как веселы мои друзья,
прохладно солнце, небо честно,
и можно всё, чего нельзя!
* * *
Ну вот и кончилась моя побывка,
и снова чемодан-вокзал-израиль…
А с берега ненастно и коряво
судьба мне машет, русская натура…

а вот для Израиля находится более ироническая интонация:

Прощайте, милые осины,
нам сантименты не к лицу.
Куда несут меня хамсины?
Туда, где зреют апельсины,
лимоны, фиги и маслины,
и где пейсатые мужчины
по праздникам грызут мацу.
(Из «Прощание славянки»)

Душевное равновесие достигается не сразу.

Да и для творческого человека это не вершина, а только этап в вечном движении.

Вот тут и употреблю свою черновую запись, сделанную сразу после вечера, так и оставлю: «У Аллы писание стихов — как гигиена души, как сон наяву, очищение от прежде нагроможденных смыслов, когда надо не столько подвести итоги, сколько расчистить авгиевы конюшни накопившегося бессознательного, это приведение в порядок реквизитов души, когда то, что служило орудиями боя теперь требует рассортировки и чистки. В хозяйстве нужно навести порядок».

Так что ученого учить не буду, поэт всю работу сделает сам. Только одно, уповая на вольность печати, дерзну привести в пример и назидание мой собственный опыт.

На излете Советской власти мне довелось эмигрировать в Швейцарию, в которой я прожил несколько счастливых лет.

На вопросы о самочувствии я отвечал, что в Швейцарии я отдыхаю от России. Через пять лет я переехал в ельцинскую Россию и на вопросы о самочувствии столь же искренне отвечал, что в России я отдыхаю от Швейцарии, пока однажды мой товарищ ни воскликнул возмущенно: «Хорошо устроился! Все время отдыхает!»

Так что, Алла, отдыхайте, сильнее отдыхайте!

Пора завершать обзор сборника «Еду я на родину».

Перечитав написанное выше, я чувствую потребность бросить самому себе вызов и готов оспорить многое, мною же сказанное. Разгадка не в повреждении моего ума, а в диалектике самого авторского текста.

Я выбрал некоторые реперные точки и, согласно моему выбору, прочертил между ними некий маршрут для интеллектуальной прогулки.

Эти точки я выбрал, исходя из моего опыта и системы ценностей. Я совершенно не сомневаюсь, что другой внимательный читатель в аллиных текстах может проложить совершенно другой маршрут. Я снова перелистываю сборник и вижу, как много превосходных текстов остались за бортом дожидаться другого географа.

Плывет сияющая рыба,
подолом плещет, как испанка,
нам не слыхать ее бельканто,
а между тем, она поет.
У ней в фарватере Карибы,
у ней на горизонте Куба,
ее негроидные губы
беззвучно просятся в полет.
(Из «Плывет сияющая рыба»)

Такие сияющие рыбы еще ждут своего ихтиолога. А куда, по какой поэтической бухгалтерии пустить такие строчки:

так сыты девушки стихами, а
онанизмом — пацаны.
***
Муж мой гениальный!
Как же это так?
Где наш генитальный
Деловой контакт?
***
Там, где пасется этот скот,
я не могу пройти дресс-код.
***
Меня учили, что хороший стиль
— не спорить с прислугой
и молча переносить испытанья.
***
И широкая грудь каратиста.

Всякий согласится, что стихотворное творчество Аллы нельзя назвать «женской поэзией» в том смысле, в каком различают «женскую поэзию» и «поэзию вообще».

В «поэзии вообще» пол автора неважен.

Например, Цветаева и Ахматова — женщины.

Но их поэзию нельзя назвать женской. Точно также у Аллы нет женской поэзии, хотя у читателя нет сомнений, что автор — женщина, а когда смотришь на нее во время чтения собственных стихов, то в глаз впечатывается ее эдит-пиафовский энергетический контур.

Игорь Жордан
Кармиэль, 2-17 июля 2016

Фото автора

Фоторепортажи на нашей странице Новости Кармиэля на Фeйсбуке