От редакции:
Как мы уже не раз писали, в Кармиэле в последнее время поселились замечательные писатели, поэты, сценаристы, до недавнего времени жившие в Москве и Санкт-Петербурге.
Одна из таких знаменитостей — Алла Боссарт, прозаик, сценарист, публицист. Читатели заставшие перестройку, помнят её как автора «Огонька», «Московских новостей».
Как сценарист она недавно выступала в кармиэльском киноклубе «Кино без попкорна» у Игоря Шприца.
Но читатели узнали и поэта Аллу Боссарт.
И вот в таком качестве её принимали 2 июля в Gallery Club .
Поэт Алла Боссарт своеобразный. В том смысле, что кого-то, возможно смутит наличие в её стихах порой лексики из живого нашего разговорного языка.
И чтобы не смущать таких читателей, мы делаем отметку – статью Игоря Жордана читать только тем, кто достиг совершеннолетия. Как пишут сейчас для +18.
Л.С.
ЧИТАЯ И СЛУШАЯ АЛЛУ БОССАРТ
Хотим мы или нет, нам важна и запоминается манера чтения поэтом своих стихов. Эта уникальность и неповторимость интонаций потом мешает нам остаться с текстом наедине, чтобы вкусить его женственную многоликость.
Рассказывают, что начинающего Высоцкого привезли в Переделкино, к Чуковскому: друзья Высоцкого хотели услышать приговор мэтра.
Высоцкий весь вечер пел, но лицо Чуковского ничего не выражало, не сказал он ничего и после концерта, лишь попросил на ночь только что вышедший сборник поэта.
Наутро, когда молодежь в печальном молчании готовилась уехать, спустился Чуковский и сказал примерно так:
«Владимир, вы замечательно поёте, но этот ваш талант мешал мне услышать ваши стихи сами по себе, без ваших интонаций. За ночь я прочитал ваш сборник и увидел, что у вас много очень хороших стихов, их рисунок, когда читаешь про себя, оказывается совсем не такой, как при пении под гитару».
Примерно такие мысли, точнее, обрывки образов мыслей, проносились в моем сознании, когда я слушал, как Алла Боссарт читает свои стихи. Ее литературный вечер состоялся 2 июля в уютном зальчике Gallery Club, что в Кармиэле у старого центра.
Я никогда прежде не слышал и не читал ее стихов, впрочем, и Алла довольно симметрично призналась, что ее первый сборник вышел только что и, кстати, при поддержке Министерства абсорбции.
Алла читает, как будто птичкой прыгает с ветки на ветку, и я кругленькой черной птичкой прыгаю вслед.
Первый день весны
а хули толку
иглы от сосны
кладем под елку
смыслы познаем
в дерьме по плечи
третьи сутки пьем
и вроде легче
проклята земля
где нет спасенья
ни в субботу бля
ни в воскресенье
(«Первый день весны»)
Черные ветки на фоне белесого предвечернего неба, как нотная тетрадь, они хрупкие и обламываются, когда Алла перепрыгивает на следующую. Я стараюсь успеть вслед. Прыг-скок, прыг-скок.
Алла читает свои стихи.
…Здесь время сгущено и воздух сжижен
и под приглядом Бога — меньше фальши.
До Бога-то отсель гораздо ближе,
а из России, например, подальше….
Зато — духовность, климат и словесность,
и Чичиков все скачет в легкой бричке,
и веселит бессмысленную местность
фламенко Веничкиной электрички.
(Из «Еду я на родину»)
— Почему фламенко, зачем тут фламенко? — я не удержался и после окончания вечера задаю поэту свой дозволенный вопрос из зала. Фламенко — это красное, громкое, кружащееся и вообще испанское. Ничего испанского, бесшабашного и яркого я не знаю в Веничкиной электричке, запутавшейся между раем и адом на своем кольце Мёбиуса.
— Почему фламенко? — переспрашивает меня Алла. — Просто для меня тут так звучит.
— Ах, боже мой, — догадываюсь, наконец, я, — испанский танец не при чем! Это о звуковой форме слова, конечно, ведь в этой форме слова «фламенко» звучит сияющий гонг, медный удар со вспышкой света.
![OLYMPUS DIGITAL CAMERA](https://karmielnews.com/wp-content/uploads/2016/07/1AA-4-ZAS.jpg)
Или смахивает на рекомендации Андре Бретона из «Сюрреалистического манифеста» по поводу «автоматического письма». Нет, ближе, но тоже не то. Хотя…
…Но встать все трудней, и погода все гаже,
и не отвечает презрительный гаджет,
и где та любимая всеми шалунья?
Уж нету ее, да и в сущности, брутто…
(Из «Пока я была полноправною музой»)
Все эти брутты и фламенки это никакой не «формализм» — ненавистный мне термин, обглоданный до неузнаваемости в горячих литературных дискуссиях 20-х годов. Это следы на снегу, оставленные инстинктом свободы поэта, немножко сюрреалистической андрэбретоновской свободы, но свободы настолько свободной, что она сама не замечает и на себя не оглядывается и чей единственный резонатор и контролер — это вкус!
Я небольшой знаток поэзии, поэтому я поступаю примитивно, как зверь в саванне, я поднимаю морду к небу и принюхиваюсь: как пахнет и чем пахнет.
Признаюсь, хотя догадаться об этом уже нетрудно, что на запах аллиных стихов я сделал стойку. Неловко прямо в лоб заявлять: стихи Аллы Боссарт — в диапазоне от хороших до очень хороших.
Но если кому-то из читателей без этого вывода никак, то получайте.
Совесть свою очистил, можно и дальше.
Как поэт Алла задает свободу личного полета, когда взираешь с изумлением на то, как вроде бы небрежно, в одно касание, летящий творец крылом отчеркивает в воздухе силуэты монументов, и те отделяются от воздушных потоков, начинают парить в могучей полноте своего смысла, а мы стоим в изумлении, как перед картиной первоначального творения. К этой свободе нам не подступиться, не приблизиться, а если распознаем ее, то можем только почтительно восхищаться.
Здесь художником руководит его гений в его первичном смысле романтической эпохи, еще не пережившим инфляции эпохи фельетонной.
Мой белый пес, бегущий краем моря,
оглянется с терпением отцовским,
и взмоет цапля, и тотчас же смоет
с песка волной ее косую распальцовку.
Пугая пса, как будто в сизом небе,
летят в прибое бешеные кони.
Как славно все придумал местный ребе —
собаки, цапли, кони, я — в одном флаконе.
(Из «Мироздание»)
Я койку застелила по-солдатски,
освободила стол от ерунды,
последних подобрала штук пятнадцать
антоновок в траве — не для еды,
а так, для аромата, в виде сдачи
с туманных монохромных миражей
резной и ржавой осени на даче.
И заперла все ставни — от бомжей.
(Из «Я койку застелила по-солдатски»)
Ночь, подворотня, мат, помойка…
Верней: помойка, котлован
(заросшая, нагая стройка)
и к тьме прибитые слова.
Им не погаснуть, не исчезнуть
над стройплощадкой продувной
им тлеть на небесах железных
заклятьем русских колдунов.
Из бездны отданный гундосо,
необратимый как луна,
приказ народу-богоносу:
Иди ты на!..
Иди ты на!..
(Из «Ночь, подворотня, мат, помойка…»)
У Аллы вы быстро натыкаетесь и на другой облик свободы, ключ к которому самоирония.
Самоирония делает текучими и относительными все смыслы, что оказывается нам очень в помощь, когда почва смыслов под ногами плывет. Самоирония — это способ организации совместного дружеского человеческого пространства.
На зыбкой почве самоиронии нам легко договариваться с друзьями.
Твердая почва начинает плыть под ногами у Аллы, когда она начинает путаться между двумя родинами.
Тема родины в культуре, особенно в культуре советской, живет в пространстве серьезности, строгости и величия. Положено быть в парадном мундире, навытяжку, а ирония изобличается как измена родине, как государственное преступление, как пресловутое «оскорбление чувств». Алла облачается в самоиронию, как в свободное домашнее платье, и начинает свои игры.
ПРО НАС
Два старых мудака
приехали в Израиль,
не зная языка
и букв не разбирая…
Приехали лечить
свой стариковский ливер.
Не могут отличить
маслины от оливы,
в башке не держат цифр,
глухие, как тетери,
кредитной карты шифр
немедленно потерян,
стоят два старых пня,
о чем-то злобно споря…
Такая вот хуйня.
Зато какое море!
ПРО НАС — 2
Два старых мудака
вернулись в Подмосковье.
Сплошные облака
пропитаны тоскою,
заместо снежных баб
раздолбы ледяные,
бездомных тьма собак
и радости иные.
Стоят два старых пня
бухие, на распутье:
и там, и здесь хуйня…
Зато повсюду Путин.
Сборник Аллы Боссарт так и называется «Еду я на родину».
На обложке — российская ноябрьская непогода, согбенная фигура влачит свой чемодан. И та же амбивалентность: то ли на дождливую родину вернулся, то ли на солнечную родину едет. То ли сам себе навстречу сквозь зеркало хочет пройти.
Когда-то Севела целую повесть о невозможности быть ни там, ни здесь написал «Остановите самолет, я сойду!». Но каждому предстоит самому это осмыслить.
Однажды Андрей Битов заметил, что русская литература традиционно хромает на две ноги: Пушкин и Гоголь, Тургенев и Гончаров, Толстой и Достоевский, Москва и Петербург. Добавлю, что с тех пор русская литература зашагала шире: Россия — США, Россия — Германия, Россия — Франция, Россия — Англия, и далее, и далее. Родина оказывается многолика и уж точно не привязана к политической географии.
Наша прошлая советская родина хотела нас всю жизнь держать в умственных недорослях, внушая, что самое страшное преступление — это измена родине. А что, если я на это отвечу, что родина для того и существует, чтобы ей изменять, хоть немного? В любом случае, если соглашаться, что родина — мать, то это не значит, что жизнь нужно прожить, держась за ее подол.
Однако Алле пока трудно смириться с той свободой, которая происходит от возможности жить на два дома. Российская родина сладостна пережитой широтой страдания, чем-то серым, покосившимся, под меланхоличным дождем.
О, как на родине уместно!
Как веселы мои друзья,
прохладно солнце, небо честно,
и можно всё, чего нельзя!
* * *
Ну вот и кончилась моя побывка,
и снова чемодан-вокзал-израиль…
А с берега ненастно и коряво
судьба мне машет, русская натура…
а вот для Израиля находится более ироническая интонация:
Прощайте, милые осины,
нам сантименты не к лицу.
Куда несут меня хамсины?
Туда, где зреют апельсины,
лимоны, фиги и маслины,
и где пейсатые мужчины
по праздникам грызут мацу.
(Из «Прощание славянки»)
Душевное равновесие достигается не сразу.
Да и для творческого человека это не вершина, а только этап в вечном движении.
Вот тут и употреблю свою черновую запись, сделанную сразу после вечера, так и оставлю: «У Аллы писание стихов — как гигиена души, как сон наяву, очищение от прежде нагроможденных смыслов, когда надо не столько подвести итоги, сколько расчистить авгиевы конюшни накопившегося бессознательного, это приведение в порядок реквизитов души, когда то, что служило орудиями боя теперь требует рассортировки и чистки. В хозяйстве нужно навести порядок».
Так что ученого учить не буду, поэт всю работу сделает сам. Только одно, уповая на вольность печати, дерзну привести в пример и назидание мой собственный опыт.
На излете Советской власти мне довелось эмигрировать в Швейцарию, в которой я прожил несколько счастливых лет.
На вопросы о самочувствии я отвечал, что в Швейцарии я отдыхаю от России. Через пять лет я переехал в ельцинскую Россию и на вопросы о самочувствии столь же искренне отвечал, что в России я отдыхаю от Швейцарии, пока однажды мой товарищ ни воскликнул возмущенно: «Хорошо устроился! Все время отдыхает!»
Так что, Алла, отдыхайте, сильнее отдыхайте!
Пора завершать обзор сборника «Еду я на родину».
Перечитав написанное выше, я чувствую потребность бросить самому себе вызов и готов оспорить многое, мною же сказанное. Разгадка не в повреждении моего ума, а в диалектике самого авторского текста.
Я выбрал некоторые реперные точки и, согласно моему выбору, прочертил между ними некий маршрут для интеллектуальной прогулки.
Эти точки я выбрал, исходя из моего опыта и системы ценностей. Я совершенно не сомневаюсь, что другой внимательный читатель в аллиных текстах может проложить совершенно другой маршрут. Я снова перелистываю сборник и вижу, как много превосходных текстов остались за бортом дожидаться другого географа.
Плывет сияющая рыба,
подолом плещет, как испанка,
нам не слыхать ее бельканто,
а между тем, она поет.
У ней в фарватере Карибы,
у ней на горизонте Куба,
ее негроидные губы
беззвучно просятся в полет.
(Из «Плывет сияющая рыба»)
Такие сияющие рыбы еще ждут своего ихтиолога. А куда, по какой поэтической бухгалтерии пустить такие строчки:
так сыты девушки стихами, а
онанизмом — пацаны.
***
Муж мой гениальный!
Как же это так?
Где наш генитальный
Деловой контакт?
***
Там, где пасется этот скот,
я не могу пройти дресс-код.
***
Меня учили, что хороший стиль
— не спорить с прислугой
и молча переносить испытанья.
***
И широкая грудь каратиста.
Всякий согласится, что стихотворное творчество Аллы нельзя назвать «женской поэзией» в том смысле, в каком различают «женскую поэзию» и «поэзию вообще».
В «поэзии вообще» пол автора неважен.
Например, Цветаева и Ахматова — женщины.
Но их поэзию нельзя назвать женской. Точно также у Аллы нет женской поэзии, хотя у читателя нет сомнений, что автор — женщина, а когда смотришь на нее во время чтения собственных стихов, то в глаз впечатывается ее эдит-пиафовский энергетический контур.
Игорь Жордан
Кармиэль, 2-17 июля 2016
Фото автора
Фоторепортажи на нашей странице Новости Кармиэля на Фeйсбуке